Горький Максим - Горемыка Павел
А.М.Горький
Горемыка Павел
Повесть
Родители моего героя были очень скромные люди и потому, пожелав
остаться неизвестными обществу, положили своего сына под забор одной из
самых глухих улиц города и благоразумно скрылись во тьме ночной, очевидно,
не ощущая в своих сердцах ни гордости своим произведением, ни столько сил,
сколько нужно для того, чтоб создать из своего сына существо, на родителей
его не похожее.
Последнее соображение, - если только они им руководствовались в ту
ночь, когда решили передать своё дитя на попечение общества, - а что они
решили именно так, на это указывало пришпиленное булавкой к тряпкам, в
которые они его окутали, лаконическое сообщение на клочке почтовой бумаги:
"Крещён, зовут Павлом", - последнее соображение, говорю я, рисует родителей
младенца Павла людьми и не глупыми, ибо прямая обязанность громадного
большинства отцов и матерей заключается именно в том, чтоб всячески
предохранить своих детей от тех привычек, предрассудков, дум и поступков,
на которые они, родители, затратили весь свой ум и всё сердце.
Младенец Павел, когда его ткнули под забор, некоторое время относился
к этому факту как истый фаталист, лежал неподвижно и хладнокровно сосал
сунутую ему в рот жвачку из хлеба, завёрнутого в кисейную тряпочку, а когда
это ему надоело, то он вытолкнул её изо рта языком и издал некоторый звук,
почти что не поколебавший тишины ночи.
Ночь была августовская - тёмная и довольно свежая, - чувствовалась
близость осени, и над младенцем Павлом через забор, под который его ткнули,
свешивались гибкие сучья берёзы; на них уже было много жёлтых листьев, и
немало таких листьев лежало на земле вокруг младенца Павла, а порой - очень
часто - они беззвучно отрывались и медленно падали на землю, раздумчиво
кружась в воздухе, влажном и полном густых испарений, - днём шёл дождь, а к
вечеру взошло солнце и успело сильно согреть землю.
Иногда листья падали и на красную рожицу младенца Павла, еле видную в
густой бахроме лохмотьев, в которые его плотно завернула заботливая рука
матери; младенец Павел от этого морщился, моргал глазами и возился до той
поры, пока лохмотья не развернулись, и не открыли его маленькое тельце
влиянию ночной сырости. Тогда он, почувствовав себя свободным от пут
костюма, поднял ногу, потащил её в рот и стал сосать, всё ещё молча, но с
очевидным удовольствием.
Маленькая оговорка, если позволите! О поведении младенца Павла во
время жития его под забором я говорю а priopi, сам я сему свидетелем не
был; это видело только небо, тёмное августовское небо, прекрасное,
глубокое, щедро усыпанное золотыми звёздами и, как всегда, холодно
равнодушное к делам земли, несмотря на то, что она так много льстит ему
устами своих поэтов и так горячо молится сердцами верующих людей.
Если бы я видел его, младенца Павла, там, под забором, то я, конечно,
преисполнился бы горячим негодованием к его родителям, глубоким
состраданием лично к нему и, немедленно позвав полицию, отправился бы домой
с чувством искреннего уважения к себе; всё это, несомненно, сделал бы и
всякий другой на моём месте, сделал бы, я твёрдо верю в это. Но в то время
там никого не было, и, таким образом, жители того города, в котором
происходило описываемое мною, упустили очень удобный случай проявить свои
лучшие чувства, каковое проявление, как известно, составляло бы
преобладающее и любимое занятие людей, если бы с ним не конкурировало так
успешно нечто, прямо противоположное ему.
Но в то время там никого не б
