Горький Максим - Калинин
М.Горький
Калинин
Осень, осень - свистит ветер с моря и бешено гонит на берег вспененные
волны,- в белых гривах мелькают, точно змеи, черные ленты водорослей, и
воздух насыщен влажной соленой пылью.
Сердито гудят прибрежные камни; сухой шорох деревьев тревожен, они
качают вершинами, сгибаются, точно хотят вырвать корни из земли и бежать в
горы, одетые тяжелой шубой темных облаков.
Над морем облака изорваны в клочья и мчатся к земле, обнажая бездонные
синие пропасти, где беспокойно горит осеннее солнце. Тени скользят по
изрытому морю; на земле ветер прижимает тучи к острым бокам гор, тучи
устало ползут вверх и вниз, забились в ущелья и дымно курятся там.
Всё вокруг нахмурено, спорит друг с другом, сердито отемняется и
холодно блестит, ослепляя глаза; по узкой дороге, прикрытой с моря грядою
заласканных волнами камней, бегут, гонясь друг за другом, листья платанов,
черноклена, дуба, алычи Плеск, шорох, свист - всё скипелось в один
непрерывный звук, его слушаешь, как песню, равномерные удары волн о камни
звучат, точно рифмы.
- Разыгрался Змиулан, окианский царь! - кричит в ухо мне мой спутник,
высокий, сутулый человек, с круглым лицом ребенка и светлым взглядом
прозрачных детских глаз.
- Кто?
- Царь Змиулан...
Молчу,- никогда не слыхал про такого царя.
Ветер толкает нас, желая загнать в горы; его напор так силен, что
иногда мы останавливаемся, повернувшись спинами к морю, широко расставив
ноги, опираемся на палки и с минуту стоим как бы на трех ногах, а мягкая
тяжесть давит нас, срывая платье.
Мой спутник кряхтит, как в бане на полке, а мне - смешно: уши у него
большие, вялые, точно у собаки, выгоревшая скуфейка не прикрывает их, и,
загнутые ветром вперед, они придают его маленькой голове уморительное
сходство с глиняным рукомойником. Солидный, длинный нос, словно чужой на
мелком лице,- он еще более усиливает смешное сходство, являясь рыльцем
рукомойника.
Странное у него лицо, и весь он - необычный, чем и пленил меня сразу
же, как только я увидел его в церкви Ново-Афонского монастыря, за
всенощной. Выпрямив сухое, тонкое тело, склонив голову чуть-чуть набок, он
смотрел на распятие и, шевеля тонкими губами, улыбаясь сияющей улыбочкой,
казалось, беседовал со Христом, как с добрым другом. На круглом, гладком
лице - без бороды, точно у скопца - с двумя светлыми кустиками в углах губ,
светилось никогда не виданное мною выражение интимности, сознания
исключительной близости с сыном божиим. Это ясное отсутствие обычного -
рабьего, пугливого отношения к своему богу - заинтересовало меня, и всю
службу я с великим любопытством наблюдал, как человек беседует с богом, не
кланяясь ему, очень редко осеняя себя знамением креста, без слез и вздохов.
После ужина в рабочей казарме я пошел в странноприимную и там, в
светлом круге под лампой, опускавшейся с потолка, увидал его за столом,
среди женщин и мужчин богомольцев, услыхал негромкий, но какой-то светлый
голос - внятную, полновесную речь проповедника, привыкшего говорить с
людьми.
- Иное, конечно, надобно показать, иное - надо скрыть; ибо - ежели что
бестолковое и вредное - зачем оно? Так же и напротив: хороший человек не
должен высовываться вперед - глядите-де, сколь я хорош! Есть люди, которые
вроде как бы хвастаются своею горькой судьбой: поглядите, послушайте,
добрые люди, как горька моя жизнь! Это тоже нехорошо...
Чернобородый человек в поддевке, с темными глазами разбойника на
иссохшем лице аскета, встал из-за стола, медленно расправил мощное