8ad0e665     

Гор Геннадий - Чайник



Гор Геннадий Самойлович
Чайник
Река, синяя, детская, среди зеленых деревьев. Какая свежая, просторная,
солнечная река!
Дети. Они ведут друг друга за руку, идут гуськом, и что-то шепчут, и
поют тихо-тихо, а рядом с ними идет воспитательница - тоненькая, длинноногая
старая дева. Они идут, они только что были под окном здесь, и вот они уже
перешли улицу, и шофер остановил такси и смотрит на детей. Дети идут такие
важные, словно все существует только для них: улица, тротуар, река, к
которой они идут в сад.
За окном показалось облако, похожее на девушку в полинявшем платье. Оно
двигалось, оно тоже спешило куда-то, может быть к другим облакам.
Под окном торопились пешеходы. Мужья возвращались с работы к своим
женам. Трамваи, полные пассажиров, пробегали новенькие, чистенькие, веселые.
Петр Иванович не любил трамваев. Их приходилось долго ждать на
остановке. Публика, особенно дамы, обижались и говорили ему: "Не толкайтесь,
нахал". И он тоже обижался на публику. В трамваях было много недружелюбия и
мало порядка. Но сейчас, смотря с подоконника на трамвай, с каким бы
удовольствием он вскочил бы на подножку или прошелся по улице, зашел бы в
булочную, парикмахерскую или пошел бы к реке в сад.
Но все было закрыто для него, все-все: и улицы, и река, и трамвай.
В комнату кто-то вошел. Это была жена.
- Зина! - хотел было уже сказать Петр Иванович, но голоса по-прежнему
не было.
Ему стало досадно, что он не может сказать. Ему так хотелось сказать
ей, как по-детски прекрасна река и небо с облаком-девушкой в вылинявшем
платье. Ему так много хотелось сказать ей, но он не мог. Она подошла к окну
и положила руку на подоконник рядом с ним. Она не замечала его, как и шкаф в
углу, и стол, и вазу - предметы, к которым она привыкла настолько, что почти
не видела их.
Петр Иванович увидел ее грустное, милое, осунувшееся за последние дни
лицо. Никогда он так внимательно не глядел на нее. Он словно видел ее лицо
впервые - такое доброе, с синими, еще девичьими глазами, и рот ее, большой и
красивый, который он любил целовать когда-то, и ее уши, и прическу. В
последние годы он как-то не замечал ее, он жил с ней машинально, по
привычке. Сейчас ему захотелось поцеловать ее в ее большой и скорбный рот,
поцеловать ее в шею, робко, как в первый раз, взять ее руку в свою руку. Но
все это было закрыто для него, как трамвай, как улица, как свежая, весенняя
река там, возле деревьев, как облако за окном.
Странно, что ему еще не наскучили все эти предметы, которые стояли в
комнате: стол со сломанной ножкой, стул с ватной, зимней, теплой спинкой,
ваза на столе; вот уже три дня как он стоит рядом с ними, словно и он тоже
предмет.
На этажерке аккуратно лежат книги. Он читать не любил, но с какой
радостью взял бы сейчас какую-нибудь книгу - Гладкова, Лидина или даже
орфографический словарь, чтоб перелистать. В конце концов ему так наскучило
стоять на одном месте.
Он стал вспоминать детство. Что ему еще было делать? Память у него была
плохая. И он давно забыл себя и тех людей, которые когда-то жили возле него.
Детство, казалось ему, это река. И он сидел возле нее с удочкой в руке и
ловил окуней. Река синяя, прозрачная, широкая, как небо. Река-то и была
детством. Еще островок. Домик. Лес и кони белые возле горки, поросшей
березами. Может быть, это в самом деле так... Давным-давно детство смешалось
с мечтой и сновидениями. Гора, поросшая березами, была светлая и при
малейшей встрече мелькала, словно плыла. И островок, на котором он ж